В последнее время только и разговоров о том, что известный журналист и телеведущий, автор проекта «Намедни» Леонид Парфенов принял израильское гражданство и покинул родину. А тут еще появилась картина «Русские евреи. Фильм первый. До революции». Ее автором и ведущим стал Леонид Парфенов, режиссером — Сергей Нурмамед.

Месяц назад стало известно, что Леонид Геннадьевич, прилетев в аэропорт Бен-Гурион (Израиль), при прохождении паспортного контроля предъявил пограничникам не обычную туристическую визу, а визу на ПМЖ. Тогда израильские СМИ писали, что он получил право на репатриацию по линии своей жены и проходит процедуру получения гражданства. Говорили и о планах Парфёнова на будущее — что он собирается работать на одном из крупнейших телеканалов страны. Также в пользу версии с эмиграцией сработал и выход первой части фильма "Русские евреи", автором которого также стал Парфёнов. Целый месяц телеведущий молчал по этому поводу — и вот вышло его интервью, где он рассказал обо всём.

Первый и неизбежный вопрос.

— Что вас побудило принять израильское гражданство?

— Ничто не побудило. Меня уже дважды поселяли в США. Где я только не живу, если верить разговорам...

Вместе с Сергеем Нурмамедом Леонид Парфенов работал над фильмами «Зворыкин-Муромец», «Птица-Гоголь», «Хребет России», «Глаз Божий», «Цвет нации». Интерес к их новому проекту невольно подогрели Владимир Познер и Иван Ургант, чей многосерийный фильм «Еврейское счастье» вызвал бурную и в основном негативную реакцию у наших бывших соотечественников в Израиле. Как скажет Сергей Нурмамед, авторы «Русских евреев» стремились сделать зрелищное кино и при этом сохранить признаки документальности.

Первая часть трилогии рассказывает о еврейском бытовом укладе, «деле Бейлиса», первой волне эмиграции, соратниках Ленина. Повествование начинается в современном Киеве, но с его прошлого, где уже в XI веке имелся еврейский квартал. «Не евреи пришли в Россию, а Россия пришла к евреям» — прозвучит с экрана про результаты раздела Польши.

Чего мы только не узнаем от Леонида Парфенова: об Амалии Натансон из Западной Украины, ставшей матерью Зигмунда Фрейда, о русском художнике Левитане, биография которого начиналась со слов «родился в бедной еврейской семье», о Ленине, скрывавшемся в Разливе с Зиновьевым, хотя 50 лет нам твердили о его одиночестве.

В нашей истории было три народа, которые ярко и массово в определенные периоды приходили в русскую культуру: евреи, немцы, грузины, — рассказывает Леонид. — Первый фильм нынешней трилогии про евреев заканчивается 1917 годом, это период царского антисемитизма, второй — период с 1918 по 1948 годы, период советской юдофилии. Третий — с 1948-го по 1990-й — от начала официальной юдофобии до массового исхода.

Нас занимает цивилизация, евреи, писавшие по-русски и оставившие нам более серьезную литературу, чем та, что написана на идиш. Мандельштам, Бродский и Пастернак — классики русской поэзии XX века, и евреи они в нашей памяти только по происхождению родителей.

Мне Галина Борисовна Волчек рассказывала, что в Министерстве культуры все главные режиссеры считались евреями, кроме Ефремова. Потому что так и норовили протащить идеологическую заразу. Вечно у них подтекст в спектаклях. Юрий Петрович Любимов был для Фурцевой явным евреем. Вот до какой степени смешались к концу СССР диссидентство и еврейство.

***

Одна из самых колоритных сцен в «Русских евреях» — приход отца Леонида Утесова, тогда еще Лазаря Вайсбейна, в мясную лавку. Он упрашивает соседа-мясника отдать его сына учиться вместе со своим. Нужно привести «своего русского», чтобы не нарушать в училище Файга в Одессе процентную квоту для евреев. Отец Утесова готов заплатить за обучение Никиты, за завтраки и форму в придачу. Еще знаменитый еврей новейшей истории — Мишка Япончик. Леонид Парфенов вспоминает о нем, сидя в любимом кафе знаменитого бандита. Особый эпизод — «Дело Бейлиса», обвиненного в Киеве в 1910-х годах в ритуальном убийстве православного подростка.

— Люди в первую очередь интересуются — российский или израильский у вас проект?

— Международный, и прежде всего — русский. Он снят по-русски нашими профессионалами. И аудитория в России наверняка будет воспринимать его лучше всего.

Для показа в мире делаются субтитры на иврите, английском и немецком языках. В Израиле, если это не аудитория, приехавшая из бывшего СССР, наверняка будут некоторые затруднения. «Цвет нации» я показывал на фестивалях и в Красноярске, и в Лондоне. Реакция была, конечно, очень разная, и очень про разное спрашивали после показа. Как, к примеру, перевести для зарубежной аудитории РСДРП, которая не раз упоминается в нынешнем фильме? Оставлять аббревиатуру нельзя, а писать каждый раз целиком — слишком длинно для субтитра. У нас-то можно один раз сказать — партия или будущая КПСС, а в переводе этого недостаточно. А тем более не объяснишь на ходу — что это такое: единственная правящая 70 с лишним лет партия. Когда действие фильма происходит в России и авторы — русские, иностранцам смотреть трудно из-за незнания контекста.

— Вы ставите перед собой просветительские задачи или вам важно высказаться на интересующую тему и все?

— Мне важна сверхзадача: про что? Вот «Цвет нации» про то, что была позапрошлая страна, которую можно увидеть в сегодняшнем стандарте изображения на фотографиях Прокудина-Горского, сопоставить его с нынешним. А здесь — случаи с евреями, грузинами и немцами — про то, как многообразна русская цивилизация, как приходили самые разные люди и становились ее частью. И тем самым обогащали. Наш фильм — о русских евреях, о тех, кто в какое-то время превратился в городах во вторую титульную нацию. Это не история о евреях вообще.

— А вы думаете о том, что за люди сидят у телевизора, насколько они образованны и способны чувствовать?

— Делаю так, как говорили в советские времена, — для пионеров и пенсионеров, чтобы любой зритель мог видеть что-то свое. Я исхожу из того, что человек может ничего не знать про «дело Бейлиса», впервые увидеть картины Левитана, но все равно что-то понять, если он в принципе чем-то интересуется. То, о чем вы говорите, — вопрос профессиональной интуиции, а не раз и навсегда зафиксированного закона.

— Вы по природе аналитик, исследующий массив материала, или же идете от эмоционального ощущения?

— Людям интересна жизнь, богатая своими проявлениями. И мне важно показать, что вот местечко Броды, вот в нем речка, вот брод, и отсюда все Бродские вышли.

— Вы так эмоционально говорили о своем фильме! Но почему решили снимать про евреев?

— У меня до сих пор снято где-то 150 документальных серий про русскую историю и культуру разных времен. И сейчас сделал фильм о многообразии ее проявлений, которое считаю драгоценным свойством. Мне интересно понять, что есть в нашей цивилизации, где немцы, евреи и грузины становились русскими.

— А что хорошего в смешении культур? Разве не лучше сохранять самобытность?

— Мне не кажется, что это смешение. Владимира Даля, имевшего немецко-датское происхождение, впечатлило слово «заволакивает». С этого начался его знаменитый Толковый словарь, в котором нет ничего датского или немецкого. Иосиф Бродский пришел в литературу как наследник акмеистов. У него в эмиграции потребность была написать строки на смерть Жукова так, как Державин когда-то написал на смерть Суворова. Что еврейского в этой задаче? Разве задаются французы вопросом, что Ив Монтан — итальянский еврей? Главный французский шансонье. Где же смешение?

— Вы откуда все это знаете? Про Монтана и Леонида Утесова, про многих людей, которые появляются в вашем фильме?

— Сцена в мясной лавке — из воспоминаний Утесова. Она — для того, чтобы стало понятно, что такое процентная норма. Надо с собой привести русского, тогда соотношение не будет нарушено. Я готов делать фильм про русских немцев, потому и знаю. У нас есть целый великий роман «Обломов», посвященный русскому и немцу, как иню и яню. Как прожить Обломову без Штольца, а Штольцу без Обломова? Как можно быть русским, не прочитав этого? Да у нас дольше всех правили страной немка и грузин.

— И они станут предметом вашего рассмотрения?

— В том числе и они. Но только они русские. Пушкин даже утверждал, что русский Петр нас сделал немцами, а немка Екатерина — русскими. Она была, в понятиях того времени, матушка земли русской. А чего стоит фраза Василия Сталина, сказанная сестре Светлане: «А ты знаешь, что отец раньше был грузин?».

— Вам теперь ответ держать за всех евреев. Готовы?

— Я занят публичной профессией. И значит, кому-то понравится то, что ты делаешь, а кому-то нет. Будешь тихо сидеть дома у теплой батареи, то точно никого не обрадуешь и не разозлишь. Кто-то сочтет «фобией» уже то, что помню: Левитан — он Исаак Ильич. Кого-то возмутит «филия», когда я говорю, что для меня он — более русский пейзажист, чем Иван Иванович Шишкин. Я смотрю на левитановскую щемящую печаль, и это родное. А у Ивана Ивановича наша природа чересчур бодренькая.

— Почему и сегодня евреи скрывают свое происхождение? Хотя из-за этого не откажут при поступлении на работу или в вуз.

— В 2000-х годах я с этим уже не сталкивался. Когда-то это действительно имело значение для карьеры. Речь ведь идет о России? Уже давно графы «национальность» нигде нет же. А у нас не живут люди, говорящие на идише и иврите, и религиозных среди русскоговорящих очень мало. Какие же они евреи? Это тип русского городского населения. Разве они по субботам не работают? Не едят свинину? Евреями могли быть их дедушки и бабушки, жившие в каком-нибудь местечке, в Витебске, Житомире, Виннице. Если бы не «Список Шиндлера», вы бы вспоминали о национальности Спилберга? Сколько кинодеятелей Америки — выходцы из Российской империи. Как говорила Людмила Гурченко: «О! Наши люди с Одессы. Голден и Майер. Спасибо вам, товарищи, за трофейное кино». Мне представляется, что это богатство русской цивилизации, если Матвей Исаакович Блантер написал главную русскую народную песню XX века — «Катюшу». Он не стал еврейским композитором. То есть, выходит, у евреев убыло, оказалось на потенциального композитора меньше, а у русских прибыло, появился автор, сочинивший «На солнечной поляночке», «С берез неслышен, невесом», «Летят перелетные птицы», «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех».

— А у русского человека есть основания стесняться того, что он — русский?

— Я не оказывался в подобной ситуации. Мне понятны чувства диссидентов, которым было стыдно за деятельность государства, когда ввели танки в Чехословакию. А так чего стесняться? Русских родителей? Того, что русский — твой родной язык? Это точно не ко мне. Мне себя больше некем ощущать просто.

Более того, у меня четкое разделение — русский северный человек и русский южный. Я — северный. С трудом воспринимаю южный говор с его «гхэканьем»: «Ой, Хала! Та это он! Та у нас в хораде, на раёне! Та давайте сфотаемся». У меня на родине так себя не ведут и не говорят. Я из Вологодской области, и «если вы хотите, чтобы я так говрил, то я знаю, как говрить». (Тут Леонид переходит на северный говор, получается у него лихо.)

— Вы так говорили?

— (Продолжает говорить по-вологодски.) Сам я буквально так не говрил, но могу так говрить. И когда дома оказываюсь, то поневоле начинаю подпускать это. Особенно в разговоре — дак запросто. Мы как-то там сымали с ребятами, и я с местными обсуждал, что земельные участки не поделены по кадастру... Меня потом спрашивали, что это за слова вологодские? Ничего понять нельзя.

— Вы себе хозяин, на службу не ходите? Как средства находите на фильмы? Насколько имя работает на вас?

— Жалею, что поздно перешел на вольные хлеба, медлил. У меня в 2007-м на два года вперед были расписаны авторские проекты, и я понял, что не успею их сделать, если попутно за зарплату буду где-то работать. С тех пор не служу.

Почти девять лет нигде не работаю и никогда не работал так много. За эти годы выпущено семь томов «Намедни», с текстами, заново написанными, в каждом — по 500–600 иллюстраций, которые мною отобраны. И шесть фильмов сделано, в основном двухсерийных.

— Вы все время в кадре. Ощущаете себя автором или еще и актером?

— Остаюсь собой, ничего не изображаю. Конечно, в кадре стараешься не сутулиться, четче произносить слова. Но эта задача журналистская, а не игровая. Какой тут образ? Не в этом же заключается актерская игра. Она — в перевоплощении. Нужно стать другим. Я этого сделать не могу.

Меня много раз приглашали на маленькие роли. Я, например, был дьяком Щелкановым в «Борисе Годунове» у Владимира Мирзоева. Поскольку это осовремененная история в нынешних костюмах, то я знаю, как должен выйти пресс-секретарь главы государства к журналистам и сообщить о самоубийстве Ирины Годуновой. Все мне говорили: «Нет, играть ты, конечно, не можешь». Если в художественных фильмах я что-то и изображаю, то скорее себя, как в «Generation П» Виктора Гинзбурга.

— Вы прекрасно выглядите — стройный и подвижный.

— В меру упитанный?

— Так легко поднялись по Потемкинской лестнице! Крупный план, и никакой одышки.

— Зато в этот день больше ничего уже снять было нельзя. Начали мы в 9.30 и к 15 часам закончили.

— Столько лет вы снимаете кино, а азарт не проходит. И фильм смешной получился, с иронией.

— Не всем это нравится, что у меня иронический прищур. Кто-то посчитает комичным, что я шастаю по бродам и из этого вывожу Бродских. Я всякий раз делаю то, что мне самому интересно. Это единственный бензин, на котором едешь. Иначе я бы ничего делать не мог.

— Неужели нет у вас режиссерских амбиций?

— У меня нет даже режиссерских обязанностей. Могу что-то предложить, а потом услышать в ответ в Русском музее, что не будет у меня комментария у серовского портрета Иды Рубинштейн, потому что там не снять. В обычном документальном кино нет человека, который ведет за собой. Но меня режиссер порой и втемную использует. Я ведь не знаю, сколько раз нужно через эту самую речку перейти, сколько грязного ила вычерпать, прежде чем будет снят эпизод.

Источник

 

• Киев еврейский