Ровно семь лет назад перестало биться сердце замечательного советского актера Семена Фарады — Семена Львовича Фердмана. О знаменитом брате вспоминает Евгения СОКОЛОВА.

 

954a732d76f34a7ae1437af4cae

 

Наши родители Ида и Лева – родом из Новоград-Волынска Житомирской губернии. В начале 30-х годов приехала юная пара в Москву. Поселились в бараке в Покровско-Стрешнево. После окончания рабфака Лева начал учиться в лесотехническом институте, а Ида – в фармацевтическом техникуме. Родился мальчик – обожаемый Семочка.

Прошла в стране кампания – мобилизация молодых специалистов в Красную армию. И Лева стал работать военспецом по снабжению армии лесоматериалами в Наркоматлесе. Дали ему звание лейтенанта.

Наркоматлес перед войной построил себе ведомственное жилье – четыре барака “улучшенной планировки”. А именно – не коридорного, с водопроводной колонкой и общим туалетом на улице, а квартирного типа. Это “элитное” жилье располагалось на жуткой тогда окраине Москвы – в Ростокино, что за Всероссийским Выставочным Центром (именовавшейся ВСХВ), возле строящегося здания ВГИКа. Окрестные жители называли новые бараки “еврейскими” за их повышенную комфортабельность: ванна, туалет, кухня на три семьи. Впрочем, так же, как и в обычных бараках – печка в каждой комнате и сарай для дров во дворе. Каждая комната (15 кв. м) предназначалась для одной семьи. И только семье видного начальника в Наркоматлесе по имени Иосиф Григорьевич Ресин (благословенна его память!) была выделена трехкомнатная квартира полностью.

Ресину сказали, что у некоего лейтенанта Фердмана Льва Соломоновича только что родился второй ребенок, девочка, и что жена лейтенанта не хочет из роддома возвращаться в свой полуразрушенный барак в Покровское-Стрешнево. Иосиф Григорьевич, не раздумывая, согласился отдать одну комнату в своей квартире семье незнакомого ему лейтенанта.

 

14753267 1507228832636963 1818366059690724755 o

 

С тех пор две семьи жили вместе, были друг другу ближе, чем иные родственники, – до самого конца жизненного пути родителей. В каждой семье росло по мальчику.

Тут же крутилась кучерявая Женька, боготворившая старшего брата Сему. К тому же была она “обезьяна”:

– если Сема увлекался шахматами, то и сестренка училась играть в шахматы;

– если Сема любил футбол, сестренка тоже почитала футбольного кумира Гринина, помогала брату чертить таблицы футбольных чемпионатов, таскала тайком от мамы на стадион бутсы, гетры, щитки и прочую амуницию;

– если Сема изучал в девятом классе по литературе “Войну и мир”, то сестра-третьеклассница тоже читала эту эпопею;

– если Сема заиграл на трубе, влюбившись в “растленный” (по понятиям 50-х годов) джаз, то и Женька подхватила увлечение джазом.

При виде Семы люди почему-то сразу начинали улыбаться и смеяться. А он говорил удивленно: “Ну, чего вы смеетесь, я же еще ничего не сказал”.

Вовка Ресин, на два года младше Семы, был, вообще-то, оболтусом, и ему часто ставили в пример Сему – хорошего ученика. Бывало, мальчишки друг друга поколачивали.

Потом они выросли, и судьба их сложилась вопреки детским ожиданиям. Сема стал актером Семеном Фарадой. А Вовка – первым вице-премьером Москвы, главным строителем города на протяжении многих лет Владимиром Иосифовичем Ресиным.

Часто удивляются, как Ресин достиг столь высокого положения. Я же при этом вспоминаю его молодого – вначале прораба, старшего прораба, потом начальника строительного управления горнопроходческих работ. Домой являлся не раньше десяти часов вечера, всегда в резиновых сапогах. Красавица жена, обожаемая всю жизнь Марточка, злилась из-за его поздних возвращений. “Сладкая каторга” – так называл Иосиф Григорьевич работу сына. И гордился его ответственным отношением к делу и быстрым продвижением в строительной отрасли.

В книге Семена Фарады “Уно моменто” приведены слова Владимира Ресина: “Семена я знаю не понаслышке, и не как известного артиста Фараду, а как своего бывшего соседа по коммунальной квартире – Сеню Фердмана. Мы прожили под одной крышей тридцать лет. Хорошо помню его семью: отца – Льва Соломоновича, я называл его дядя Лева. К сожалению, он очень рано умер, вскоре после войны. Помню маму – Иду Давыдовну, добрую женщину. Я всегда вспоминаю ее как родного человека. У нее было двое детей – Семен и Женя. Но, несмотря на это, Ида Давыдовна занималась и моим воспитанием”.

Наши бараки простояли до 1973 года, притом, что мы с десяток лет в ожидании сноса “сидели на чемоданах”. Семья Ресиных выехала на 5 лет раньше, получив первую подобающую растущему Володиному статусу квартиру на улице Димитрова. Когда я уезжала в Израиль в 1992 году, Володя и Марта Ресины жили в одном доме с Ельциным.

Стадион “Искра”, куда я таскала Семкину футбольную амуницию, находился через дорогу от нашего двора. Его футбольная команда принимала участие в играх на первенство Москвы среди юношеских коллективов. Помню, что в годы войны на поле стадиона “паслись” заградительные аэростаты. За стадионом обрыв, под которым протекала Яуза, вся в кувшинках и лилиях, из которых плелись венки. Сейчас на том месте, за грязной речушкой, которой стала чистейшая Яуза моего детства, располагается станция метро “Ботанический сад” и путепровод по направлению к Медведково. Под этой дорогой – засыпанная огромная воронка, образовавшаяся из-за попадания немецкой бомбы, предназначавшейся для внушительного здания Коминтерна на нашей улице. Помню посещения этого заведения Вячеславом Молотовым – тогда за забором нашего дома выстраивались шеренги милиционеров в белых перчатках, с жезлами. Гостиницы “Турист” тогда не было в помине. Надо же, описание моего уголка детства, видение которого ежедневно, без преувеличения, перед моими глазами, я встретила неожиданно у писателя Александра Бизяка в его “Алкогольных прогулках по Москве”. Отрывки из повести Бизяка я впервые прочла в вестевских “Окнах”, и эта публикация послужила началом нашей дружбы с Александром, дважды земляком – по Яузе и по Хайфе.

Вернусь к послевоенным годам, когда отец работал в Наркомате обороны, ездил на трамваях через всю Москву из Ростокино на Фрунзенскую набережную. Занимался все тем же делом – снабжением армии лесоматериалами. Во время борьбы с космополитами майора Фердмана уволили из Наркомата.

После того, как папа промаялся без работы полгода, он был вынужден дать согласие служить на военной базе на “периферии”, и уехал. А мы остались, не поехали за ним: Семен поступал в институт, да и потеряли бы комнату в Москве… Вечное угрызение мамы – мы как будто променяли жизнь отца на московскую прописку.

Отец умер в 1952 году сорокалетним. У него была после фронта открытая язва желудка, и ему необходимо было питаться исключительно домашней едой, а не в столовках. Лечить язву желудка в те времена еще не умели. Папу прооперировали в госпитале, не известив маму и не получив ее согласия.

Вызвали ее, когда папа уже умирал. Был страшный мороз, когда мама везла тело отца из Ярославля в Москву на военном грузовике. Солдат-водитель спас маму, отдав ей валенки. Лет десять после смерти отца мама ездила на Востряковское кладбище каждое воскресенье.

В год смерти отца Семен окончил школу. В 10-м выпускном классе он участвовал в школьном спектакле по “Ревизору”. И вот тогда я впервые увидела брата на сцене. Он был настолько органичен в роли не то Бобчинского, не то Добчинского, что я по-настоящему испугалась, когда его героя, подслушивающего под дверью, стукнули этой дверью. И я увидела “разбитый” нос, на самом деле измазанный краской.

О поступлении в театральный вуз не могло быть и речи. В семье военного сын должен учиться в военном училище – таково было мнение родителей.

Семен подал документы в бронетанковую академию. И, конечно, сразу получил от ворот поворот. Ведь это был 1952 год, “дело врачей” только разворачивалось. Семену сразу заявили, что в связи с повышенным кровяным давлением (это у футболиста!) он к экзаменам не допущен. Дальше на его пути оказалось МВТУ им. Баумана – и опять осечка! Двойка по сочинению на тему “Сталин – это мир во всем мире”. На самом деле Семен переписал экзаменационное сочинение со шпаргалки, да и с грамотностью у него был порядок. Наша совсем не храбрая мама проявила не свойственную ей твердость и потребовала показать ей двоечное сочинение сына. В нем оказалось штук десять засчитанных однотипных ошибок: буква “я” вместо “ё” и наоборот, в том числе в слогах под ударением, в которых эта ошибка просто невозможна. Высказанное мамой недоумение стало позором приемной комиссии.

И Семен стал студентом Бауманского института, обнаружив себя единственным поступившим евреем.

Но какая начертательная геометрия, когда его душа жаждала студенческих скетчей, конферанса, джаза и футбола! Какой длинный путь к сцене предстоял ему: с отчислением из МВТУ за ту же начерталку, потом четырехлетняя служба во флоте, участие в Краснознаменном ансамбле Балтийского флота за талантливое исполнение репертуара Аркадия Райкина, восстановление после дембеля в МВТУ.

И опять вымученная учеба, перемежаемая и забиваемая участием в СТЭМах.

Кстати, скажу, что Семен не жалел, что побывал в шкуре матроса, и вспоминал годы на флоте с любовью. Мне же от флота достался матросский бушлат, в котором я ездила на целину.

Из-за флотской службы брата мы закончили процесс получения “верхнего” (словечко Семена) образования одновременно. И даже по одной теплоэнергетической специальности. Только я ее получила в МЭИ, а Семен – в МВТУ им. Баумана. И даже его дипломные чертежи частично чертила я, вместе со своими. Вот как Семен описал защиту своего диплома:

“На защиту моего диплома собралась большая толпа: все думали, что будет концерт, поскольку знали меня как артиста художественной самодеятельности.

Комиссия предупредила, что, если заметит реакцию зала на мое выступление, всех выгонят. Я вел себя спокойно, преподаватели были очень довольны, но в одном месте я не выдержал и пошутил. Зрителей попросили удалиться, поскольку началась та самая реакция, которой побаивались члены комиссии”.

“Мука” инженерная Семена продлилась десять лет – ради мамы, не желавшей даже слышать об актерстве любимого сына. Семен написал в книге “Уно моменто”:

“Я постоянно следовал указаниям мамочки”.

С мягким юмором, добавлю я…

В этих словах нет преувеличения, я – свидетель того, каким он был настоящим еврейским сыном. Никогда впоследствии, уже уйдя тайком от мамы на профессиональную сцену, не позволял говорить, что мама, именно мама, задержала его “уход” в артисты.

Годы, проведенные во флоте и на инженерной работе, Семен оценил как свою судьбу, давшую ему массу жизненных впечатлений и встреч с интересными людьми. Он написал про те годы, что их “не потерял – мне есть что вспомнить”.

Тем более что времена инженерства совпали с участием в эстрадной студии “Наш дом”. Днем на службе, вечером в студии – и так десять лет! О, это было великолепное театральное явление в жизни Москвы. Располагалась студия в Доме культуры гуманитарных факультетов МГУ, что на Моховой. Там начинали свой путь Марк Розовский, Илья Рутберг, Виктор Славкин, Максим Дунаевский, Альберт Аксельрод (основатель КВН), Геннадий Хазанов, сам Семен, исполнявший десять лет – наряду с актерством – обязанности директора студии, актеры божьей милостью Владимир Точилин, Михаил Филиппов, Александр Филиппенко… Когда через 10 лет партком МГУ стал разбираться, что за театральный коллектив обосновался в их Доме культуры и гремит по всей Москве, обнаружилось, что его участники в основном инженеры, да еще – евреи (кроме трех, перечисленных мною как артистов “божьей милостью”). Любопытно, что единственным членом парткома, проголосовавшим против закрытия студии, был будущий член израильского Кнессета Юрий Штерн.

Марк Розовский написал о студии “Наш дом”:

“Жизнь так распорядилась, что удалось собрать вместе одаренных людей, которые заряжались от таланта и творческой энергии друг друга”. Они были легкими, веселыми, в то же время мыслящими, талантливыми молодыми людьми. И остались друзьями через 30 лет после закрытия студии. Обращались к произведениям великой русской литературы, не жалуемым в советские времена, – Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Платонова, Зощенко. Возрождали традиции Мейерхольда. Ну, просто предтеча Театра на Таганке! Закрытие, вернее, разгон театра, а время шестидесятых годов уже завершалось, было драматическим событием в жизни всех без исключения членов студии. Но молодые таланты оказались востребованны. Семена и Александра Филиппенко пригласил в свой театр Юрий Петрович Любимов. Александра Карпова забрал к себе Аркадий Исаакович Райкин. Кстати, я была рада увидеть Сашу Карпова на сцене театра “У Никитских ворот”, руководимого неувядаемым Марком Розовским, во время гастролей театра в Хайфе.

После разгрома студенческой студии “Наш дом” началась полноценная профессиональная жизнь актера Семена Фердмана, позднее – Семена Фарады.

Про актерскую жизнь брата помню бесконечно много. Главное в ней, – безусловно, 30 лет на сцене и в коллективе Театра на Таганке. Дети мои выросли на его репертуаре и за его кулисами. Скажу “красиво” – в осколках зеркал жизни Семена прошла жизнь моя.

Ровно четыре года назад скоропостижно скончался Григорий Горин, а через неделю после этого от горя мой любимый брат получил инсульт. Горе Семена было велико не потому, что Гриша писал ему тексты для выступлений на эстраде. И не потому, что Гриша сочинил для Семена роли в четырех знаменитых захаровских фильмах. Гриша был другом. Помню большую статью в “Советской культуре” о начинающем актере и его маме:

“Мама Сени очень любит своего сына. Но мама Сени очень ценит скромность. “Сеня, – как-то сказала она сыну, – когда кланяешься, не становись рядом со знаменитыми артистами. Отойди в сторонку. Те, кому надо, тебя все равно отметят”.

Я вспомнила мамин совет на гастрольном спектакле Театра на Таганке “Мастер и Маргарита” в “Театрон hа-Цафон” в Кирьят-Хаиме. Семену было неловко, но он ничего не мог поделать, когда при его выходах на сцену серьезный спектакль прерывался аплодисментами зрителей.

“Моя сестра – израильтянка”, – сказал Любимову Семен.

Глядя на нас, Юрий Петрович припечатал: “Одна лица”.

Наверное, брат и сестра с возрастом становятся здорово похожими друг на друга…

Немного о позднем ребенке – сыне Мишке.

“Я не выпускал его из губ” – это точная формула сумасшедшего папы Семена.

Так Миша и вырос в папиных губах и стал актером Михаилом Полицеймако. Востребованным и в кино, и в театре. Папино чувство юмора, папины грустные глаза. Побывав на двух спектаклях с участием Миши во время моей последней поездки в Москву, я сказала родителям, что их сына ждёт отцовская судьба – его тоже любит зритель.

После смерти нашей мамы в 1989 году я засобиралась в Израиль. Мама, комсомолка-рабфаковка, не перенесла бы моего отъезда вместе с обожаемыми внучками. Жила мама всегда с Семеном – еще раз скажу, что он был потрясающий сын!

Семен сказал мне: “Решай, сестра, сама – твое право. Израиль – страна красивейшая, только знай, ты там будешь нищей”.

К счастью, его предсказание не сбылось. В интервью незадолго до своей тяжелой болезни Семен сказал обо мне: “Сестра сразу надумала ехать в Израиль. Я был у нее во время театральных гастролей раз тридцать… Лично я в любом зарубежном государстве больше десяти дней не выдержал бы! Меня домой тянет. А сестра чувствует себя там комфортно”.

…Увела из Москвы род свой – настоящий и будущий. Живя в Израиле, всегда предпочитаю ездить в новые для меня страны. Теперь снова бываю в Москве для того, чтобы проведать брата.

Прости, Сема, когда приезжала в Москву тебя проведать, убегала от тебя на какие-то встречи, в театры, за покупками. Давно ведь не была, отсутствовала десять лет. А надо было только сидеть возле тебя, разговаривать, вспоминать.

Главное – живи, Семка.

Исрагео

 

СПИСОК НОВОСТЕЙ :

Go to top